§ XXXVII

ПОКУШЕНИЯ, СООБЩНИКИ, БЕЗНАКАЗАННОСТЬ

Из того, что законы не наказывают намерение, не следует ещё, чтобы преступление, начинающееся каким-либо действием, которым обнаруживается желание довести его до конца, не заслуживало бы наказания, хотя и меньшего, чем преступление. Применение наказания оправдывается важностью предупреждения покушений. Но поскольку между покушением и окончанием преступления может пройти известное время, назначение большего наказания за оконченное преступление может вызвать раскаяние. То же относится и к случаю, когда имеется несколько сообщников в преступлении, но не все являются непосредственными исполнителями, а участвуют в нём по-разному. Если несколько человек вместе идут на риск, то чем он больше, тем сильнее они стремятся сделать его равным для всех. Поэтому труднее найти желающего быть исполнителем, раз он должен нести больший риск, чем остальные сообщники. Единственным исключением был бы тот случай, когда исполнителю предназначалось бы особое вознаграждение. Так как больший риск в этом случае возмещается, то наказание должно быть равным. Эти рассуждения могут показаться слишком метафизическими не думающему о том, насколько важно, чтобы законы как можно меньше способствовали согласию сообщников между собой.

Некоторые суды обещают безнаказанность сообщнику тяжкого преступления, если он назовёт своих товарищей. С такой мерой связаны невыгоды и выгоды. Невыгоды состоят в том, что нация одобряет измену, презираемую даже среди злодеев. При этом преступления, требующие храбрости, менее опасны для нации, чем порождаемые низостью. Первая встречается нечасто и нуждается только в благодетельной силе, которая направила бы её на общее благо; вторая же встречается чаще, она заразительна и всегда своекорыстна. Кроме того, суд обнаруживает свою собственную неуверенность и слабость закона, взывающего к его нарушителю о помощи. Выгоды заключаются в предупреждении важных преступлений, устрашающих народ, когда последствия их явны, а виновники неизвестны. Эта мера полезна также, так как показывает, что нарушающий верность законам, т.е. обществу, способен нарушить её и по отношению к отдельным лицам. Мне представляется более предпочтительным издать общий закон, устанавливающий безнаказанность сообщнику, раскрывшему любое преступление, чем обещать её в отдельных случаях. Такой закон предупреждал бы соединение преступников, вселяя в каждого сообщника взаимный страх, что только он сам подвергается опасности; и суд не придавал бы смелости злодеям, видящим, что в отдельных случаях обращаются к ним за помощью. Безнаказанность доносчика по такому закону должна все же сопровождаться его изгнанием… Но тщетно стараюсь я заглушить угрызения совести, которые переживаю, уполномочивая закон − этот священный и неприкосновенный памятник общественного доверия, эту основу человеческой морали − на коварство и измену. И какой пример для нации, если обещание безнаказанности не выполнено, если, насмехаясь над общественным доверием, влекут при помощи учёного крючкотворства на казнь того, кто ответил на призыв закона! Такие примеры нередки среди наций. Поэтому нередки люди, думающие о нации только как о сложной машине, которой по своему усмотрению управляют наиболее ловкие и сильные. Бесчувственные и равнодушные ко всему, что составляет отраду нежных и возвышенных душ, они подобно музыкантам, извлекающим звуки из инструмента, с неизменной ловкостью возбуждают, смотря по тому, что считают для себя полезным, то самые дорогие чувства, то самые сильные страсти.